“Что же мне делать? Рисовать!“

8 Марта в Международный день борьбы за права женщин в Петербурге состоялось закрытие выставки женской социальной графики, посвященной проблеме гендерного насилия “Феминистский карандаш“. В Петербурге выставка была организована Кризисным центром для женщин и проводилась при поддержке фонда Розы Люксембург. В художественном мире данное событие является, безусловно, важным и значимым, так как обращение к конкретным социальным проблемам граждан, чья жизнь не отвечает современному критерию успешности и находится в зоне социального исключения, – в художественном пространстве сегодня скорее редкость, чем обычная практика.  В отличие от других выставок “Феминистский карандаш“ обозначает проблемы, которые в российском государстве, ориентированном в основном на увеличение военной мощи, а не на улучшение социальной политики, традиционно замалчиваются. Если в Москве, где уже дважды проходила выставка “Феминистский карандаш“, кураторы делали акцент на многогранности социальных проблем, с которыми сталкиваются наименее  защищенные граждане: женщины, дети, пожилые люди, мигранты, представители ЛГБТ, инвалиды, то в Петербурге в фокусе их внимания оказалась проблема гендерного и домашнего насилия в отношении женщин. Художницы, чьи работы были выставлены, рассказывают о драматичном болезненном переживании унижения, травли, изнасилования, сексуальной эксплуатации и т. д. Принципиальным отличием “Феминистского карандаша“ от других художественных выставок является то, что работы многих художниц основаны на их личном опыте и честно повествуют о проблемах, с которыми может столкнуться любая женщина, но говорить о которых в России публично не принято.

О том, с чего начинался “Феминистский карандаш“ и как социальная графика связана с феминистским искусством, мы поговорили с кураторами выставки – художницей Викторией Ломаско и искусствоведом Надей Плунгян.

Как родилась идея проведения выставки “Феминистский карандаш“?

Виктория Ломаско: На дружеских встречах с Надей мы много обсуждали, что недовольны ситуацией, которая сложилась в московской арт-среде – в так называемом “современном искусстве“, где графика находится в загоне, где мало известных художниц, где почти никто не обращается к социальным темам и существует очень негативное отношение к феминизму. Здесь наши взгляды с Надей абсолютно совпадали. Постепенно мы пришли к мысли, что изменить эту ситуацию можно только самим, что надо становиться кураторами. Для меня это было довольно тяжелое решение, потому что пока я занимаюсь кураторской деятельностью, не могу рисовать сама. Это практически не получается совмещать, но других альтернатив я не увидела. Когда в 2012 году мне предложили провести персональную выставку в хостеле “Fabrika“, я рассказала об этом Наде, и мы решили, что лучше воспользоваться этим пространством для феминистской выставки. Хозяин хостела Роман Сабиржанов отнесся к этому очень хорошо, воодушевился идеей. Так был организован первый “Феминистский Карандаш“. Было видно, что он заинтересовал и художниц, и зрительниц.  Потом все ждали продолжения, мы получили много отзывов – “как жалко, что мы не знали, мы бы тоже участвовали“ и вопросов – “когда будет следующий “Карандаш“?“.

Надя Плунгян: В “Феминистском Карандаше-1“ у нас было шесть художниц. Мы решили выбрать художниц, open call не делали (“open call“ – открытый конкурс  – Прим. “Собаки Павла“). На второй выставке уже был open call, и у нас было 35 участниц. Причем это уже была международная выставка: там была и шведская участница, и немецкая участница.

В.Л.: Из Франции, Украины…

Н.П.: Из Франции, из Украины, Беларуси. Все эти изменения произошли благодаря фонду Розы Люксембург, который поддержал нас в проведении выставки и издании подробного каталога.
Первый “Феминистский карандаш“ почти не имел прессы. Там были отзывы активисток, реплики блогеров, но важен сам факт, что она прошла с таким названием. Это ведь была первая выставка российских художниц со словом “феминизм“ в названии. И уже только после нее была крупная экспозиция “Феминизм: от авангарда до наших дней“, которая проходила в Москве в выставочном центре “Рабочий и колхозница“, и откуда, как известно, в процессе монтажа удалили рисунки Вики Ломаско.

По какому принципу отбирались работы для “Феминистского Карандаша-2“?

В.Л.: Нам важно, чтобы и содержание, и пластика были на высоте, чтобы содержание рождало форму. Нам присылали много работ не подходящих по содержанию. Их мы отклонили. Но очень много и приняли. Из того, что отклонили, например, дизайнерские модные плакаты в защиту экологии или работы-штудии: натюрморт, пейзаж, женский портрет. Присылали работы, которые были похожи на гламурные иллюстрации в коммерческие журналы.

Н.П.: Присылали работы, претендующие на квазисоциальное высказывание, такие галерейные слегка. Например, очень белое поле, на котором написано одно матерное слово. Нас интересовало не что-то, “взгляд и нечто“, а именно конкретика, социальное и личное высказывание.

А что высказывание делает социальным высказыванием?

В.Л.: Социальное – это про общество. Значит, это про наше общество, российское, современное. Например, я очень сомневаюсь, что автор, находясь в Москве и не особо выезжая в провинцию,  может рассказать о провинции. В социальном искусстве автор должен быть очень глубоко погружен в тему и хорошо в ней разбираться, должен выйти на прямой контакт с людьми. Это точно не может быть так: “Я где-то слышал, что есть какие-то несчастные, и я нарисую о них что-нибудь“.

Н.П.: Я придерживаюсь того мнения, что социально-ориентированное искусство, феминистское –  это искусство самоадвокативное, когда человек, разбирая какую-то проблему, выясняет, как она касается его, ее самой, художницы, или разбирает собственную проблему. Этого у нас очень мало. И в современном “актуальном искусстве“ социальная тема табуирована. Именно поэтому выставка, которую делала Олеся Туркина и Наталья Каменецкая в Москве в “Рабочем и колхознице“ фактически провалилась. Там никаким образом не было привязано произведение искусства к зрителю, не было понятно, для чего зрителю пойти на эту выставку: например, феминистские тексты на англоязычных плакатах Guerilla Girls даже не были переведены на русский. Выглядело так, словно искусство передает сообщение понятное только очень узкому кругу людей –  например, галеристам или кураторам. Наша выставка, мне кажется, эту проблему решила. Все женщины видят, как насилие связано с их жизнью.

В условиях, с одной стороны, усилия просемейных тенденций в политике, а с другой,  отсутствия в публичном поле обсуждения проблемы домашнего насилия, такие выставки смогут что-то изменить  с ситуацией замалчивания этой проблемы?

В.Л.: Они в первую очередь меняют художниц, которые в них участвуют. Такие мероприятия, как “Феминистский карандаш“, очень важны, потому что позволяют художницам познакомиться друг с другом и обсудить схожий опыт. Кто-то уже смог выйти из тяжелых ситуаций, кто-то – еще нет. Кто-то уже приобрел уверенность в своих силах и может рассказать о своем пути преодоления  страхов, травли и т. д. И, конечно, когда женщины в своих работах и на дискуссиях говорят от своего лица, о своих проблемах открыто и без купюр, на многих зрительниц это влияет.

Н.П.: Сегодня, мы видели, пришло довольно много народу на лекцию. Наверное, было человек сорок, вчера было столько же, а позавчера на открытии было больше ста человек и это все – не одна и та же публика. Есть какое-то количество, пять или шесть, которые всегда ходят, но в принципе это все разные люди, и они откуда-то это узнают, и им интересно это знать и слушать. Это поразительно и феноменально для Петербурга, мы думали, тут будет небольшая посещаемость. Мы гордимся тем, что работаем с Кризисным центром для женщин, который при поддержке фонда Розы Люксембург организовал эту выставку и нашел нам помещение – помещение галереи “Борей“. 8 марта была отдельная панель, которую проводил сам Кризисный центр, а также его сотрудники и сотрудницы, непосредственно связанные с проблемой домашнего насилия и перспективами ее решения. Сейчас другие кризисные центры по России заинтересовались нашей выставкой и хотят сотрудничать с Кризисным центром в Петербурге, чтобы делать что-то вместе. Мне кажется, это реальный результат.

Какое место сегодня в российском художественном пространстве занимает социальная графика?

В.Л.: После развала Советского Союза в девяностые и нулевые года реализм был вытеснен с арт-сцены. Он приравнивался критиками либо к примитивному натурализму, либо к соцреализму – пропаганде тоталитарного государства. Из подвалов вышли художники-диссиденты, произошло равнение на Запад, концептуальное искусство стало галерейным. И это происходит до сих пор: во всех образовательных учреждениях современного искусства студентам повторяют одно и то же: искусство существует в белом кубе галереи, между темой и автором должна быть большая дистанция, ни о чем нельзя говорить прямо, надо обязательно знать и цитировать работы, которые делались до тебя. Искусство должно в первую очередь говорить об искусстве, и если зритель не знает весь контекст искусства, это его проблема, пусть пойдет и прочитает. Например, на открытии выставки “Феминистский карандаш“ одна моя знакомая художница как раз сказала: “Здесь во многих работах нет никакой дистанции! Нет сложных метафор, нет никаких отсылок к другим произведениям искусства. Нет никакой концепции, есть просто рассказ от своего лица!“. Такое искусство стало появляться постепенно в 2005, в 2006 годах. В основном, эти авторы до сих пор остались маргинальными, и не все из них продолжают работать на социальные темы. Но когда происходили московские протесты, тема стала модной, и к ней начали присоединяться другие люди, которые раньше ничем социальным не занимались, которые говорили о том, что вообще рисовать – это убого, высмеивали и живопись, и графику. Теперь они сами учатся рисовать, сами что-то делают про мигрантов и это тоже становится “социальным искусством“. При этом остальные правила игры не изменились: они по-прежнему не общаются с людьми из других сред, по-прежнему не выходят из пространства галерей, продают свои работы тем же самым коллекционерам. Лично я такое искусство социальным не считаю. И, конечно же, для меня одним из критериев социального искусства является то, что массовый зритель признает художника, что люди, не относящиеся к  арт-тусовке, приходят на выставки, что работы распространяются в соцсетях. Многие могут не знать, кто автор, но, тем не менее, знать его образы. Например, Ложкин (Вася Ложкин – Прим. “Собаки Павла“), наверное, можно сказать, что он социальный художник. Он не признан в арт-тусовке, но многие мои знакомые-нехудожники не знают из художников, кто сейчас живет, никого кроме Ложкина. За ним они следят, цитируют его, радуются его новым работам. Или карикатурист Ёлкин (Сергей Ёлкин – Прим. “Собака Павла“). Тоже многие не знают, как его зовут, но, когда что-то происходит, говорят: “О, опять этот художник об этом нарисовал и опять в точку попал“. Люди из арт-тусовки это обесценивают и считают, что это не искусство, все это прикладное и исчезнет, а они останутся. Я думаю, что ситуация будет с точностью до наоборот: что останется и Ложкин, и Ёлкин. Останется то, что очень точно выражает современные события.

То есть в какой-то степени социальная графика является документалистикой?

Н.П.: Виктория говорила про советское наследие, что все социальное воспринимается как соцреалистическое, но это совсем разные вещи. Вика точно сказала, что это такая подмена, которую делает поколение старше нас, на двадцать, на десять лет, подменяя социальное соцреалистическим. Но в реальности любая социальная точная графика в Советском Союзе была изгнана из художественного пространства, как и какие-то формальные находки, которые были связаны с импрессионизмом, кубизмом и т. д. Атака на любой персонифицированный взгляд была очень интенсивной из-за того, что художник не должен был говорить от себя. Он должен был воплощать государственный заказ, в том числе идеологический. Сегодня совершенно нерефлексивно воспроизводится такое отвращение к социальной проблематике из поколения в поколение. Мы хотим отказаться от этого. Мы хотим увидеть, что имеем право и должны говорить о социальной реальности вокруг нас, но не потому, что это заказ, а потому, что это касается нас и нашей жизни. Ведь невозможно думать чужими клише. Мы должны высказываться о самих себе, и особенно это касается женщин, которым никто нигде высказываться не дает. В эту галерею, например, пришел один довольно известный петербургский художник и сказал: “Вы очень ошибаетесь! Столько молодых женщин… В Петербурге из художниц больше 50% молодых женщин“. Я говорю, ну на какие темы они работают, разве они делают работы на социальные темы? “Нет, вы знаете, этого никогда никто не дает, даже странно“.

А почему художницы, даже  молодые художницы не говорят о своих интересах?

Н.П.: Боятся. Осуждения среды боятся. Боятся быть уязвимыми.

В.Л.: Потому еще, что у нас очень странная ситуация в России, совсем не такая, как на Западе. Там концептуальное искусство не вытеснило графику, не была прервана традиция ни репортажной графики, ни рисованных историй, ни любого другого социального искусства. Все это продолжало существовать и имело своих ценителей.  Здесь у нас все недовольны путинской диктатурой, но такая же диктатура существует во всех областях жизни. Когда был соцреализм, не могло существовать ничего другого, другое гнобилось и преследовалось. Сейчас, конечно, никого не станут расстреливать и сажать в концлагерь, но ситуация такая, что затравят и невозможно будет ничего заработать. В результате художнику или художнице придется пойти работать в офис. На этом вся ее деятельность закончится.

Н.П.: При этом смена идеологий, когда концептуализм директивно сместил соцреализм, а его лидеры, критики и аналитики заняли такие же ведущие места, как когда-то занимали идеологи соцреализма, это совершенно никак не помогает художникам. Среди концептуальных художников есть прекрасные графики, прекрасные авторы, но те, кому удалось продвинуться, сделали это независимо от идеологической машины. Идеологическая машина такого характера воспроизводит сама себя и нужна только для этого. Она никому не помогает, ничего людям не сообщает и никак содержание нашей жизни не меняет. Но мы не предлагаем такую машину. Феминистское искусство – это не какая-то новая идеология, которая должна заменить концептуализм. Мы хотим не этого, а увеличения конкретных высказываний, практически интересных обществу.

В.Л.: И хотим, чтобы было такое пространство дружественное, где женщина может найти единомышленниц, услышать доброжелательные комментарии о своих работах. Такие выставки перерастают во что-то большее: например, некоторые художницы начинают вместе снимать мастерские или вместе ходить на клуб наброска или устраивать такие наброски у себя, где позируют по очереди.

Н.П.: Или учатся работать в разных новых техниках.

В.Л.: Графитчицы учатся комиксу, комиксистки – граффити. Все это так же касается и материальной стороны. Я уже передаю некоторые свои заказы. Раньше, например, мне некому было их передать.

ТЕЛЕФОН ДОВЕРИЯ Кризисного центра для женщин в Санкт-Петербурге.

8 (812) 327-30-00, по будням с 10:00 до 21:00.